Григорий I
Голенищев–Кутузов И.Н. Средневековая латинская литература Италии. – М.: Наука, 1972. С.136–147.
В то время как Венанций Фортунат странствует по городам Галлии, удивляя клириков и приобщающихся к латинской культуре франков непринужденной легкостью своих стихов и приобретенной в равеннской школе эрудицией, другой беглец из Равенны, Кассиодор, укрывшись от бед современности в тиши римского поместья вблизи Тарентского залива, предается воспоминаниям и переписке старинных рукописей. Восторженный почитатель римской государственности, направлявший в течение нескольких десятилетий политику остготских правителей Италии, превращается в монаха-библиотекаря, родоначальника многих поколений антиквариев, либрариев и скрипторов Средневековья.
«Последний римлянин» основывает первую средневековую мастерскую письма[11], в деятельности которой осуществляет соединение античных и христианских культурных традиций.
Однако в этот тяжелейший в истории страны период, в терзаемой лангобардами Италии, духовным средоточием которой становится Рим, возобладало и утвердилось другое направление; главным его вдохновителем стал епископ города Рима — папа Григорий I (590—604 гг.). Для этого направления кассиодорова доктрина мирного сосуществования идеологий оказалась совершенно неприемлемой. «К чему вся эта нищета мирских знаний,— читаем в прологе одного из житий VII в.,— какую пользу могут принести нам разъяснения грамматиков, которые способны скорее развратить нас, нежели наставить на путь истины? Чем могут помочь нам умствования философов Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? Что дадут песни нечестивых поэтов (naeniae sceleratorum poetarum) — Гомера, Вергилия, Менандра — читающим их? Какую пользу, спрашиваю, принесут христианской семье Саллюстий, Геродот, Ливии, историки-язычники? Могут ли Гракх, Лисий, Демосфен и Туллий соперничать своим ораторским искусством с чистым и ясным учением Христа? В чем полезны нам причудливые измшления Флакка, Солина, Варрона, Плавта, Цицерона?..» и т. п.[12]
Это направление средневековой культуры, находившее приверженцев на протяжении всей ее истории, резко порывало с мирской языческой мудростью, противополагая ей «просвещенную неученость» святых подвижников, наделенных крепкой верой и христианскими добродетелями. Латинская агиографическая литература, достигшая огромных размеров в VI—VIII вв., занимается возвеличением этого нового героя, вызванного к жизни необычайным развитием в эти столетия социальных потрясений и народных бедствий монастырского уклада. Достаточно сказать, что э одной только Ирландии в VI в. насчитывалось до тысячи монастырей.
Пожалуй, ни один из писателей раннего западного Средневековья не привлекал к себе большего внимания русских латинистов, чем Григорий I. Во второй половине прошлого века были переведены на русский язык его книги. Ему посвящены многочисленные исследования дореволюционных наших ученых (Ф. Успенского, М. Корелина, П. Шаскольского, А. Пономарева, А. Садова, В. Певницкого и др.), содержащие интересные наблюдения; некоторые из них не утратили значения и поныне.
В советское время О. А. Добиаш-Рождественская отдала несколько лет труда изучению редчайших кодексов с текстами Григория, хранящихся в рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки[13].
Литературная деятельность Григория I оказала значительное влияние на развитие разных жанров средневековой литературы — латинской и на национальных языках. Личность папы Григория I и создавшиеся вокруг нее легенды стали темой многих прозаических и поэтических произведений, например, поэмы немецкого миннезингера конца XII в. Гартмана фон Aye «Григорий на камне», в которой было использовано латинское житие, составленное во Франции.
Древнейшие сведения о жизни и деятельности Григория содержатся в десятой книге «Церковной истории франков» современника папы, Григория Турского, во второй книге «Церковной истории англов» Беды Досточтимого (VII в.) и в жизнеописаниях, написанных историками Павлом Диаконом (VIII в.) и Иоанном (872 г.).
Григорий родился в 540 г. в древней римской патрицианской семье Анциев, несколько поколений которой были связаны с церковью (его пращур Феликс IV был папой, а отец, как впоследствии и он сам,— одним из семи городских диаконов). В возрасте 30 лет Григорий назначается императором Юстином II на должность префекта Рима. Оставив светскую карьеру, Григорий поступает в монастырь, устроенный им в родовом палаццо, где готовится к миссионерской деятельности на Британских островах. Идея об обращении в христианство варваров будет владеть им всю жизнь и станет одной из доминирующих в его писательстве. Более шести лет Григорий проводит в Константинополе в качестве папского апокрисиария[14], но все его усилия добиться от Византии помощи Италии против лангобардов оказываются безуспешными. Несмотря на долгое пребывание в столице империи, Григорий так и не выучился греческому языку; по собственному его признанию, греческого он не знал: «Graecae linguae nescius» (Epist., VII, 29).
В 590 г. римский сенат, клир и народ избирают его папой вместо погибшего от чумы Пелагия II. В эпитафии Григорий назван «консулом божьим» (consul Dei), сам он говорил, что не знает, считать ли себя епископом или светским государем. «В настоящее время,— писал он, отклоняя недостаточно по его мнению политически опытного и умного кандидата на неаполитанскую епископскую кафедру,— епископ должен уметь заботиться не только о спасении души, но и о внешней пользе и безопасности паствы» (Epist., X, 19). Папа берет на себя руководство национальной обороной, расплатой с войсками, организацией городской милиции, вмешивается в область прав экзархов и военных трибунов, а также в дипломатию, вступая нередко в сепаратные переговоры с лангобардами о заключении мира и выкупе пленных. Григорий принимает деятельное участие в организации обороны Неаполя, Южной Италии, Сардинии, Корсики и Сицилии, где находились огромные поместья (патримонии) римской церкви, обеспечивавшие ее нужды в продовольствии и являвшиеся материальной базой ее могущества[15].
Григорий приветствует льстивыми посланиями восшествие на престол императора Фоки, простого центуриона, расчистившего себе путь к власти кровавыми преступлениями, и получает от него признание (в 602 г.) главенства Рима над всей западной церковью (caput omnium ecclesiarum).
К этому же периоду бурной и многообразной деятельности Григория относятся все его произведения: «Гомилии на книгу Иезекииля» (593 г.), «Диалоги о жизни италийских отцов» (593 г.), комментарии на книгу Иова (Moralia in lob), начатые еще в Константинополе и законченные в 597 г., «Пастырское правило» (Liber regulae pastoralis) и значительнейшая часть его обширной переписки[16].
Первым самостоятельным произведением латинской агиологии явилось «Житие Павла Фиваидского» Иеронима, написанное под влиянием жития св. Антония, которое его автор, Афанасий Александрийский, привез в Рим около 340 г.
Обращение в христианство в IV—VII вв. германцев (готов, франков, англо-саксов, лангобардов) вызывает потребность в литературе, доступной восприятию варваров, привыкших к эпическим героическим песням и сказаниям. Авторы житий, лиро-эпических гимнов агиологического характера и проповедники-миссионеры начинают пользоваться приемами народно-поэтического творчества. Происходит процесс взаимовлияния фольклора варварских народов и латинской литературы, взаимопроникновение сюжетов, образов, идеологических представлений. Ко времени деятельности Григория I латинский житийный жанр имеет уже определенные традиции, которые окончательно оформляются в его творчестве. «Диалоги о жизни италийских отцов и о бессмертии души» становятся популярнейшей в Средние века книгой. Многие ее ситуации и эпизоды будут повторены, в «Золотой легенде» Якопо Ворагина (XIII в.), в житиях Франциска и Бернарда и в аналогичных произведениях на латинском и национальных языках.
Для своего времени это была книга очень современная, затрагивавшая темы, волновавшие италийцев VI в. и вполне соответствовавшая умонастроению эпохи. Место ее действия — Италия, в которой зверствуют готы, гунны, вандалы и лангобарды. Лишь изредка действие переносится за пределы Италии, но и в этом случае главными героями рассказов Григория выступают соотечественники автора. В Северную Африку он направляется вслед за епископом Нолы Павлином и его согражданами, увезенными в плен вандалами. В Испанию он совершает экскурс, чтоб рассказать об успешной миссионерской деятельности при дворе вестготских королей своего близкого друга Леандра. Предшественники Григория на римской епископской кафедре Иоанн и Агапит совершают чудеса в Греции во время краткой остановки по пути в Константинополь, куда следуют с политической миссией к императору Юстиниану.
Цели «Диалогов» были до известной степени полемические. Григорий отклоняет мнение тех, кто считал, что в современной италийской действительности перевелись герои и мученики, в большом количестве появлявшиеся в эпоху гонений на христиан. Он создает образы подвижников своего времени — местных италийских святых, возбуждая в читателях чувство, которое можно назвать «национально-патриотическим». Возвеличивая местных подвижников, Григорий вдохновлялся «Диалогами» Сульпиция Севера, где расточались восторженные похвалы патрону Галлии св. Мартину. Север сравнивал первого галльского святого с пророками и апостолами и прямо говорил о своем намерении доказать, что его герой «не только равен восточным подвижникам силою чудотворении, но и превосходит их»[17]. «Диалоги» Григория, как и произведения Григория Турского, стали образцами для произведений местной агиологии, которые с VII в. начали во множестве появляться в разных странах.
Книга Григория наполнена описанием чудес, творимых италийцами. Скалы раскрываются, и из них начинают бить источники; реки меняют свои русла; по молитве сестры Бенедикта Схоластики, которая хочет продлить свидание с братом, разверзается ясное небо и потоки дождя в раскатах грома и сверкании молний низвергаются на землю. Пустые сосуды вдруг наполняются оливковым маслом и вином; слепые прозревают, болящие покидают в добром здравии свои постели; отсеченная по приказу Тотилы голова епископа Перуджи вновь прирастает к телу и т. п. И все это происходит во вполне реалистической бытовой обстановке и соседствует с живыми историческими картинами. Чтобы создать впечатление полной достоверности подчас вполне фантастических рассказов, Григорий обставляет свое повествование с документальной обстоятельностью. Он называет города, селения, монастыри, где происходили описываемые им события и чудеса, указывает даты и имена людей, по большей части очевидцев, чьими сообщениями он воспользовался.
Однако автор оставляет за собой право стилистической обработки собранных им данных. «Предупреждаю тебя,— говорит он своему собеседнику Петру,— что при описании некоторых событий я буду удерживать одну мысль источника, а при описании других — и мысль и самые выражения. Ибо если бы я стал все рассказывать собственными словами тех, от кого я почерпнул сведения, в моем слоге, как у писателя, вышла бы неровность от внесения простого безыскусственного рассказа некоторых лиц»[18]. Григорий весьма ценит у пишущего «ясность и изящество» речи (см. II, 36). Литературоведы XIX и начала XX в. любили писать о наивной безыскусственности автора «Диалогов», о его легковерии и склонности к суевериям его века. Эти суждения, верные лишь отчасти, происходили от отожествления с писателем образов его рассказчиков и героев. При простодушии тона повествования, «Диалоги» — произведение отнюдь не такое простое, как кажется на первый взгляд.
В «Диалогах» присутствуют как бы несколько планов, благодаря тому, что все в них совершающееся дается через восприятие различных по интеллектуальному уровню и воззрениям лиц. Автор последовательно и вполне сознательно стремится к достижению поставленных им целей, используя для этого и свое писательское мастерство и свой опыт проповедника. Он умело воспитывает нравственное чувство у читателей, воспитывает не столько словесными сентенциями, сколько с помощью живых и красочных примеров, способных воздействовать на «слабые умы, которые не убеждаются доказательствами» (IV, 7). Более глубокому и утонченному проникновению в смысл рассказываемого учит комментирующий события голос автора. Так же как в своих проповедях, Григорий прибегает в «Диалогах» к многоголосью. Он предоставляет возможность высказаться разным людям и мнениям, затем терпеливо их разбирает, но последним, завершающим аккордом звучит голос проповедника, «который заставляет всех прийти к принятию одной мысли» (IV, 4).
В век, когда убийства, грабежи и жестокость стали повседневным бытом, Григорий создает образы людей, жертвующих своей жизнью, чтоб спасти из рабства сограждан, как Павлин из Нолы, или как Санктул, который своим бесстрашным спокой ствием под мечом палача удивляет лангобардов и убеждает их отпустить на свободу пленников. «Какая сила любви,— восклицает автор «Диалогов»,— воодушевляла его сердце, когда он не убоялся ценой своей смерти спасти жизнь другим?» Григорий не был сторонником аскетических излишеств (см. III, 16), его идеалом было соединение возвышенной и созерцательной жизни с деятельной жизнью на земле. Однако его больше интересуют деяния святых, чем их внутренний мир, хотя в авторских комментариях он призывает обращать внимание не на внешнюю сторону чуда, а на внутреннюю.
Тотчас по окончании «Диалоги» были посланы автором в Павию недавно принявшей католичество лангобардской королеве Теоделинде. Многие эпизоды книги не оставляют сомнений в том, что Григорий рассчитывал на ее распространение в среде завоевателей Италии. По словам М. Корелина, подвижники Григория были «настоящими героями в чисто варварском вкусе и лучших проповедников религии духа среди чувственных полудикарей нельзя себе и представить»[19]. Они неизменно одерживают победу над варварами, если не в этой жизни, то в будущей. Дрожа' от могущества их власти, «кровожадные готы Цалла и Тотила падают на землю и преклоняют свои жестокие выи к стопам святых». Бенедикт сидя «укрощает свирепость и заставляет трепетать от страха свирепого гунна Лжетотилу». А сам Тотила (чаще других варваров фигурирующий в «Диалогах»), общаясь с епископами Сабином, Кассием и др. «и видя их великие добродетели», смиряется «и учится примеру кротости» у медведя, который вместо того, чтобы растерзать брошенного ему епископа Кербония, начинает спокойно лизать ноги своей жертвы.
Все герои Григория, за исключением одного епископа Нолы, «который обладал даром красноречия и был отлично образован в светских науках»,— люди неученые, часто даже вовсе неграмотные. Это обстоятельство настойчиво подчеркивается, и не только в отношении людей простых. Во второй книге «Диалогов», целиком посвященной жизнеописанию Бенедикта из Нурсии, сказано, что святой, происходивший из благородного семейства, не захотел заниматься свободными науками, которые изучал по требованию родителей.
Мудрость сердца этих «неученых мудрецов», их «просвещенное неведение» и словесная неумелость противопоставляются «нашему ученому знанию» (т. е. знанию образованных людей, к которым причисляет себя и автор). Нельзя забывать о том,что современникам Григорий представлялся человеком очень образованным. Исидор Севильский в сочинении о знаменитых мужах («De viris illustribus liber XL», 53) писал, что Григорий «обладал такою силой знания, что не только в его время не было никого, равного ему по учености, но и в последующие времена никогда не будет»[20]. Вторя Исидору, Ильдефонс Толедский уверял, что он «превзошел св. Антония подвижничеством, Киприана — красноречием, бл. Августина — ученостью»[21]. Эти преувеличенные суждения можно объяснить общим упадком культуры в VII—VIII столетиях.
Последняя, четвертая, книга «Диалогов», представляет собой поэтическое путешествие в запредельные области, начиная длинный ряд средневековых легенд-видений, в конце которого стоит «Божественная Комедия» Данте.
Ад и рай изображаются Григорием в живых, доступных чувственному восприятию образах. И место мучений и жилище праведных находятся рядом, их отделяет только река, через которую перекинут небольшой мост. Детального изображения ада и адских мук Григорий не дает. Адское пламя идентифицируется им с вполне материальным огнем вулканов *. Самое тяжелое из наказаний — лишение надежды.
Как заметил еще А. Пономарев[22], для описания устроения небес Григорий пользуется политической римской терминологией. Обитатели их называются «гражданами»; они образуют «духовную республику» (spiritualis reipublica), в которой ангелы являются консулами (reipublicae consulunt, dum nos sibi ad regnum socios jungunt).
Эсхатологическое учение Григория (нашедшее свое выражение в «Диалогах» и в книгах «Moralia») не имеет ни философской, ни богословской стройности, оно во многом неясно и воплощено в форму повествований и рассказов о чудесных явлениях из потустороннего мира. Взгляды Григория определили догматику Средних веков, но они обнаруживают глубокое падение богословской мысли. Григорий упрощает и вульгаризирует Августина, и с этим «средневековым августинизмом сочетает реалистические представления народной религии об истории мира, божестве, небе и аде»[23].
Латинская проповедь складывается как оригинальный жанр в V—VI вв. Она во многом отличается от греческого церковного красноречия. В ней нет ни головокружительных догматических умствований искушенных в диалектике восточных проповедников, ни страстной силы их обличительного пафоса, ни особых мистических глубин. Ее основная цель — религиозно-моральное воспитание народов полуязыческой Европы, ознакомление слушателей с элементарными предписаниями и сущностью христианства. Отсюда ее спокойный практический тон и внимание к обстоятельствам реальной жизни, отсюда ее небрежение столь любимыми греками риторическими красотами, стремление к простоте в изложении, желание сделать мысль проповедника доступной самым невежественным умам.
В «Беседах на Евангелия», в «Гомилиях на Иезекииля» и др. Григорий отказывается от ораторских приемов античных риторов. Искусству проповеди, уменью «проникаться мыслями волнующейся толпы, чтобы затем сказать то, что могло бы быть принято неопытным народом и заставило всех прийти к принятию одной мысли» («Диалоги», IV, 4) он учится у авторов библейских книг, прежде всего — у Екклесиаста. Проповеди Григория носят характер назидательных бесед, в них отсутствует ораторский пафос. Некоторая их камерность, быть может, объясняется тем, что Григорий не обладал особыми ораторскими данными — известно, что у него был слабый болезненный голос и из-за частых недомоганий он предпочитал проповеди не произносить, а писать.
В своих проповедях Григорий, толкуя тексты Ветхого и Нового заветов, часто прибегал к аллегорическому методу. Аллегории его обычно весьма произвольны и поверхностны. Так, например, в «Moralia» на книгу Иова, он предлагает видеть в Иове прообраз Христа, его жену принимает за торжествующую похоть, в друзьях видит еретиков, а в семи сыновьях Иова — семь даров духа святого[24]. Впрочем, от подобного примитивного средневекового аллегоризма не мог освободиться вполне и Данте. В гомилиях на Иезекииля (всего 22)[25] автор толкует в апокалиптическом духе таинственные видения библейского пророка, поддерживая в своей аудитории — римлянах, страдающих от чумы, наводнения, голода и бесчинств лангобардов, ожидания конца света. Последняя из проповедей этого цикла читалась в 593 г. во время осады Рима Агилульфом, когда римляне с ужасом наблюдали, как лангобардские воины уводили в плен их сограждан, связанных веревками за шеи.
«Беседы на Евангелия»[26] почти целиком были включены в «Гомилиарий» Павла Диакона, составленный по настоянию Карла Великого, и стали руководящими образцами для церковной проповеди. К книгам Григория обращались не только латинские церковные писатели, но и писатели и поэты народные. «Диалоги» были переведены на греческий папой Захарием в середине VIII в., на славянский — по-видимому, вХ—XI вв., поскольку это произведение известно авторам древнейших славянских Прологов[27], на французский — в XII в. Известно несколько русских списков «Гомилий на Евангелия», относящихся к разному времени. Самый старый из них — XII в. находится в Библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в составе Погодинского рукописного собрания (№ 70)[28].
Эпистолярное наследие Григория велико — сохранилось около 850 его писем[29], представляющих первостепенно важный источник для реконструкции культурной атмосферы эпохи и событий итальянской истории VI в.
Язык посланий Григория, как и других его произведений, отражает изменения, произошедшие в латинском языке Италии. Грамматическая правильность не имеет для него особого значения. В своей литературной практике он исходил из убеждения в том, что язык изменяется и развивается и не связан нормами классической латыни. Григорий свободно пользуется новыми выражениями или сообщает старым словам новые значения, употребляет формы и конструкции, классикам не известные. Григорий не боится резких, даже порой грубоватых выражений, часто применяет бессоюзие, которое придает его речи сжатость и силу. Помимо иноязычных слов, он употребляет и образованные из латинских элементов неологизмы. С точки зрения состава и значения слов, его словарь частью античный, частью позднелатинский; на нем лежит печать его времени и христианской идеологии. Произведения Григория свидетельствуют о его колебаниях между классической риторикой и повседневным языком, в который все в большей степени проникали варваризмы. Если в посланиях язык его порой возвышается до риторического полета (и тогда он не избегает метафор, изысканных комплиментов, гипербол и преувеличенных оборотов), то в проповедях и диалогах, предназначенных для широкой аудитории, он в пропагандистских целях обращается к простонародному языку[30].
В творчестве Григория происходит полная замена античной мифологии библейской. В житии Григория, написанном римским диаконом Иоанном, говорится, что папа запретил клирикам читать языческих писателей. Однако, несмотря на свои декларации, сам Григорий не избежал заимствований из античной литературы, правда, заимствования эти, включенные в систему другого мировоззрения, подверглись у него переосмыслению. Например, в четвертой книге «Диалогов» рассказывается со слов знакомого автора история, являющаяся (как показал Л. Радермахер) буквальным повторением рассказа Клеомена из сатирического сочинения Лукиана из Самосаты «Любитель лжи или Невер»[31]. Клеомен рассказывает, как он помер, и душа его предстала перед владыкой преисподней, но тот, рассерженный, велел отослать его обратно, потому что служители айда перепутали; им следовало привести в преисподнюю не его, а тезку и соседа Клеомена — кузнеца. Если греческий языческий писатель II в. использовал эту забавную историю в пародийных целях, насмехаясь над религиозными суевериями, то Григорий повествует о ней с наивной верой в ее истинность.
Не сумел он преодолеть полностью наследие античной культуры и в своей практической деятельности церковного реформатора. В реформе богослужения, которую осуществил Григорий для уловления душ в лоно церкви, особая роль отводилась музыке и церковному пению. Григорий устраивает в Риме специальную школу певчих (подобную же школу учредит впоследствии Карл Великий). Грегорианская школа церковной музыки восприняла музыкальные традиции язычества, и папе, объявившему войну мифологии античных поэтов, поневоле пришлось выносить в мессе звучание ритмов Катулла[32].
Примечания:
* Насколько эта идентификация соответствовала стихийно-материалистическому народному восприятию и жажде зримого возмездия за совершенные преступления свидетельствует близость рассказов Григория к народным легендам и преданиям. Так наименование «адом Теодориха» одного из вулканов на небольшом острове близ Сицилии находит объяснение в 30-й истории IV книги «Диалогов». Здесь рассказывается о видении местного отшельника в час кончины короля остготов. Он увидел, как замученный Теодорихом в темнице папа Иоанн и убитый по его приказу патриций Симмах волокли связанного, разутого и раздетого равеннского владыку и низвергли его в жерло вулкана. Таков был справедливый суд тех, кого Теодорих неправедно осудил в этой жизни.
[11] О. А. Добиаш-Рождественская. Мастерские письма на заре западного Средневековья и их сокровища в Ленинграде.— «Труды Комиссии по истории знаний», Л., 1930, вып. 10, cтp. 8.
[12] S. Eligii episcopi Noviomensis Vita.— У. P. Migne. Patrologia latina. T. 87. Paris, 1863, col. 566.
[13] А. Л. Люблинская. О. А. Добиаш-Рождественская как историк.— «Средние века», 1942, вып. 1, стр 212—226. В фондах библиотеки им. Салтыкова-Щедрина имеются в рукописных списках VIII в. «Гомилии на Иезекииля» (полный текст и фрагмент 11-й гомилии), «Письма» (53 избранных послания), и никогда не публиковавшаяся «Эклога» Латцена о моралиях Григория на книгу Иова. См.: Древнейшие латинские рукописи ГПБ. Каталог рукописей VII — начала IX в. Л., 1965.
[14] /\ Н. Dudden. Gregory the Great. Vol. 1—2. London, 1905; M. Manitius. Op. * cit., Bd. I, S. 92—93.
[15] /7. Б. Шаскольский. Роль римской церкви в обороне Италии в эпоху нашествия лангобардов.— В кн.: К 25-летию учено-педагогической деятельности И. М. Гревса. Сборник статей его учеников. СПб., 1911, стр. 70—93; L. Brehiet et R. Aigrain. Gregoire le Grand, les Etats barbares et la conquete arabe. Paris, 1938, p. 17—70.
[16] /. P. Migne. Patrologia latina. T. 75—78. Кроме писем и «Moralia», все тек271 СТы Григорий имеются в русских переводах. «Правило пастырское» (Киев, 1873).
[17] См. Sulpicii Severi Dialogi.— Migne. Patrologia latina. T. 20. Paris, 1845, col. 192—202, 204—205, 221—222.
[18] Свя1аго отца нашего Григория Двоеслова, епископа Римского, Собеседования о жизни италийских отцев и о бессмертии души Казань, 1858, стр. 11 — 12.
[19] М. С. Корелин Важнейшие моменты в истории средневекового папства. СПб., 1901, стр. 28.
[20] Migne. Patrologia latina. T. 83. Paris, 1862. Sancti Isidori... Opera omnia, col. 1102.
[21] Migne. Op cit T. 106, col. 198.
[22] А. Пономарев. Собеседования св. Григория Великого о загробной жизни в их церковном и историко-литературном значении. Опыт исследования памятников христианской агиологии и эсхатологии. СПб., 1889, стр. 11, примеч.3. гя Л. Карсавин. Григорий 1 Великий.— Новый энцикл. словарь Брокгауза —Эфрона Т. 15, стб. 7—8.
[24] В. Пееницпий. Св. Григорий Двоеслов — его проповеди и гомилетические правила. Киев, 1871, стр. 108; об аллегорических толкованиях Григория см. также на стр. 222—230.
[25] Русский перевод: «Беседы на книгу пророка Иезекииля». Киев, 1863.
[26] Книги 1-2. СПб., 1860.
[27] Из сохранившихся славянских списков «Диалогов» самый древний — XIV в.— находился в библиотеке Вильно. См. А. Пономарев. Цит. соч., стр. 217—223.
[28] П. М Копко. Исследование о языке «Бесед на Евангелия», памятника южнорусского XII века. Львов, 1909.'» Gregorii I papae registrum epistolarum. Т. 1—2. Ed. P. Ewald und L. M. Hartmann. Berlin, 1887—1893. (Monumenta Germaniae historica).
[30] F. Ermini. Storia della letteratura latina medievale. Spoleto, 1960, p. 363—384; А. И. Садов. Обзор языка папы Григория I (по его письмам). Пг., 1916, стр. 25—26.
[31] L Radermacher. Aus Lucians Lugenfreund.—В кн.: Festschrift Theodor Comperz dargeb.acht. Wien, 1902, S. 204.
[32] Ф. Успенский. Церковно-политическая деятельность папы Григория 1-Двоеслова. Казань, 1901, стр. 239—243; Ф. Грегоровиус. История города Рима в Средние века. Т. 2. СПб., 1888, стр. 262.